Tessi » 19 мар 2015, 00:48 И решила рассказать вам об этом удивительном человеке с фантастической судьбой и, таким образом, почтить его память.
Мы познакомились с ним, благодаря моему сотрудничеству с передачей российского телевидения "Жди меня".
Вилли был 16-летним мальчишкой, призванным в январе 45-го на фронт и уже через неделю попавшим в плен.
В плену он несколько раз был на грани смерти, пержил много трагического, но самое главное, - он встретил там свою первую любовь. В 49-ом году военнопленных вернули в Германию. И с тех пор, целых 52 года, он искал эту женщину.
Он основал Общество российско-германской дружбы, ездил несчетное количество раз на Украину, он даже написал книгу воспоминаний, встречался с политиками и общественными деятелями, но ничто из этого не помогло ему найти женщину, котрую он полюбил в плену. И тогда он обратился в "Жди меня".
Через 2 недели эта женщина была найдена. А еще через месяц произошла их встреча в Москве, на съемках программы "Жди меня".
Мы дружили в Вилли 6 последних лет его жизни.
Я брала у него интервью для русскоязычной прессы в Германии, помогала ему организовывать чтения его книги в школах, перевела на русский язык сценарий к фильму по его воспоминаниям, который готовились снимать две кинокомпании, немецкая и российская...
Увидеть фильм Вилли не довелось. Но это полбеды.
Самым тяжелым было для него то, что происходило в последний год на Украине. В Мариуполе живет его дочь, внуки, правнуки. Вилли мучительно переживал за них, пытался помочь, но не в силах одного человека, даже такого, как Вилли Биркемайер, остановить войну. Он ушел с неуспокоенным сердцем.
Думаю, для вступления достаточно.
Предлагаю вам отрывки из его книги "Оазис человечности", а также мои с ним интервью, опубликованные в разные годы в немецкой прессе.
------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Вилли Биркемайер
Оазис человечности №7280/1
Книга Вилли Биркемайера «Оазис человечности №7280/1» вышла в свет в 2005 году. Весь тираж – на русском и немецком языках – разлетелся молниеносно. Автор состоял в переписке с А. Солженицыным, Л. Путиной, которых, как и остальных читателей, глубоко тронула история 16-летнего солдата, встретившего в плену свою первую любовь.
В настоящее время кинокомпания Zeitsprung приступила к съемкам художественного фильма Eine unmögliche Liebe, где роль Вилли будут играть известнейший немецкий актер Маrio Аdorf и российский актёр Константин Хабенский.
----------------------------------
На войне, последние дни
5 января 1945 г.
Дорогая мама!
А все же мы будем прикрывать отступление войск на запад. Уже несколько дней, как нас зачислили в дивизию СС «Гитлерюгенд» Не могу описать, как я горжусь, что надену настоя¬щий серый мундир...
Наша зенитная батарея стоит в Бреслау, мы прикрываем металлургический завод. Лютый холод. Если прикоснуться к оружию без перчаток, пальцы прилипают. Двое суток русские и американцы пытались все кругом разбомбить. Несколько бомб упали чертовски близко, но нам повезло. После того как мы прогнали два самолета-разведчика америкашек, наступила тишина, а мы все были совер¬шенно без сил. Я ткнулся куда-то в угол и расплакался. Кроме двух офицеров да еще фельдфебеля, ни одному из нас нет и семнад¬цати.
На батарее появляются потерявшие свои части пехотинцы. От них узнаем, что за неразбериха творится на фронте. Солдаты стараются поскорее сбежать из этого хаоса; русские, кажется, их уже обгоняют. Я не могу в это пове¬pить, спорю с беглыми солдатами, обвиняю их в дезертирстве. Надо мной смеются: юношеские заблуждения, внушенные в гитлерюгенде...
Наше отступление напоминает бегство. Уходим ночью, лесом, снег местами по колено. В темноте раздаются выстрелы, кажется, в воздух. И вдруг громкий голос из репродуктора: «Камрады, мы никс стрелять! Война капут! Гитлер капут!» На правом плече у моего друга Ганди шинель разорвана и пропитывается кровью. Я вдруг чувствую, что ноги сильно болят. Смотрю вниз и вижу – мои брюки тоже в крови. Рассмотреть и потрогать нет времени – «иваны» уже стоят вокруг нас с автоматами на взводе, кричат и жестикулируют. Я не понимаю ни слова. Один из них, похожий на монгола, подходит ко мне, кричит: «Ур ист? Ур ист?» – и забирает мои наручные часы. Нам велят сбросить на землю поясные ремни, очистить карманы. Рядом стоит пилот, он в комбинезоне, под меховым воротом блеснул Рыцарский крест. Налетает «иван», срывает крест, бросает оземь, топчет его и кричит: «Ты, пилот, ты много наших капут, теперь тебе капут!» Автоматная оче¬редь – и молодой летчик падает в двух шагах от меня. Кто следующий – я? Меня бьет дрожь, кажется, сейчас упаду. Подъезжает военная машина, из нее выскакивает рус¬ский офицер, орет на солдата, застрелившего летчика, доста¬ет пистолет и – стреляет в того солдата. Я не понимаю, что происходит. Мы тесно жмемся друг к другу, вокруг суета, ругань, снова выстрелы. И в этой неразберихе кто-то из наших в панике бросается бежать; очередь из ав¬томата – и с ним покончено.
Но вот рядом с офицером остаются только несколько русских солдат, и он обращается к нам на чистом немец¬ком языке: «Теперь вы пленные Красной Армии, с вами ничего не случится, через неделю-другую война закончится, вас от¬пустят домой». И так же неожиданно, как появился, он ис¬чезает, а мы остаемся под началом солдат.
Шагом марш – в плен!
Начинается дорога в плен, в неизвестность. Одному солдату пришлись по душе мои ботинки, надо разуваться, а я де¬лаю это недостаточно быстро, и он меня бьет. Я падаю, ко мне бросается Ганди – и тоже получает по шее, а я остаюсь на снегу в носках, измазанных кровью. Как всегда, Ганди заговорил первым: «Выше голову, ста¬рина, не горюй! У нас всё отобрали, чтобы мы лишнего не тащили в Россию». «Неужели в Рос-сию?» – спрашиваю я. «Года на два-три, не меньше, в тру¬довой лагерь. Если еще доберемся», — отзывается пожилой солдат, услышав мой вопрос.
Того, что происходит дальше, лучше бы я не видел. Русские устроили показательный расстрел дезертиров, которые пытались уклониться от работы. Потом охранники начинают раздавать одежки расстрелянных, и за эти вещи возникает чуть не драка. С убитого, который так и не снял кальсоны, их буквально срывают. Во что же превратили несколько дней плена этих людей?! Это не укладывается у меня в голове, мне просто стыдно!
Ченстохова
Идем дальше. Холодно, есть нечего. За горсть пшеницы люди готовы разорвать друг друга. Я обмотал ноги подкладкой от шинели, но она быстро превратилась в лохмотья. Через несколько недель марша, обессиленные и больные, подходим к польскому городу Ченстохова. На улицах мно¬го людей, охранники прокладывают дорогу колонне, но все равно – начинается! Нас бьют, пинают сзади ногами, у многих в руках дубинки. В нас кидают чем-то из окон, мы стараемся увернуться от ударов, но строй уже нарушен. Только бы не упасть – ведь эта орда забьет меня! Из окон на нас льется вонючая жидкость, можно подумать – эти люди берегли свои ночные горшки для такого дня. Охрана стреляет поверх голов толпы и разгоняет ее. Становится спокойнее. Вокруг меня немало окровавленных лиц, стонущих от боли товарищей. Что мы такого сделали этим людям? Фюрер говорил, что наша армия освобождает Европу от коммунистической заразы... А в нас опять швыряют камнями – это уже де¬ти. Они орут с искаженными злобой лицами, но я не по¬нимаю ни слова. Об Освенциме я тогда ничего не знал...
Ах, как хорошо в тепле! После стольких страхов и ужасов с нами впервые обращаются по-человечески: в лагере военнопленных – медосмотр.
Женщина-врач спрашивает, когда я родился. Отвечаю. «Ах, через два дня тебе будет уже семнад¬цать!» – замечает она. Значит, сегодня девятое марта. Она осматривает меня, покачивает головой от вида моих ног, они совсем потрескались. Мы стоим голые и выглядим ужасно. Я сильно исхудал, а вид Ганди меня просто пугает. Он всегда был тощий, а сейчас просто скелет, обтянутый ко¬жей, весь правый бок в засохшей крови. Белье наше от пота, грязи и нечистот стоит колом, замечаем и вшей. Я ищу у себя и не нахожу ни одной, может, я им не по вкусу?
Медсестра наблюдает за моими попытками «обуться». Ок¬ликает меня, показывает – садись. Проходит немного времени, и она возвра¬щается с парой башмаков в руках. Обувайся! Невероятно – сестра протягивает мне еще и пару новых портянок! Как мне ее благодарить? Я пытаюсь выра¬зить свою радость по-немецки, она отвечает chаrаscho. Не знаю, что это значит; догадываюсь только по ее при¬ветливому лицу. Один сол¬дат показывает мне, как надо обернуть ногу, чтобы на пор¬тянке не было складок и она не натирала при ходьбе. Боже, как я рад, что ботинки подошли! Я так благодарен этой сест-ре, обнял бы ее от всего сердца. Еще раз говорю ей спасибо и оставляю добрый барак.
Сегодня 11 марта, мой день рождения. Ганди преподносит мне подарок – кусок вяленой рыбы. Невозможно поверить! Я ужасно рад, никогда, наверное, так не радовался подарку. Замечательно начинается этот день!
Наш разговор прерывается. Четыре офицера Красной Армии, одна из них – женщина, пришли в барак. «Биркемайер, Вильгельм!» – вызывает самый низкорослый из них. Я откликаюсь, но у меня дрожат колени, неверными шагами подхожу к столу. Офицер читает бумагу, явно размышляет, потом, прищурившись, смотрит на меня. «Такой молодой! – Пауза. – Хочешь домой?» Я поскорее отвечаю: «Да!» «Был в зенитной артиллерии?» – «Да!» – говорю дрожащим голосом. «Стрелял по русским самолетам. Летчики погибли. Теперь ты работать в России, пять лет!» – резко бросает офицер. Кружится голова, не может этого быть. Хуже смертного приговора... Наверное, я бледен, как мел, и госпожа майор замечает, что со мной происходит. «Ты здоровый, ты работать хорошо», – говорит она и вызывает следующего.
Дембица
После короткого перехода попадаем в лагерь Дембица. Здесь мы в руках лагер¬ной полиции, это такие же немецкие военнопленные, как и мы. У каждого из них – дубинка. Словно погонщики скота, машут полицаи своими дубинками, если им кажется, что мы медлим. Пожилой солдат защищается от них, они его бьют, валят на землю, пинают ногами. Один из этих скотов велит двоим пленным «убрать» лежащего; сами они нести его не желают.
Уже не раз на этом грустном пути в русский плен я испыты¬вал стыд за то, что я немец, что любил свою родину и непо¬колебимо верил в фюрера. Но эти сволочи, эти садисты из лагеря в Дембице, наши же бывшие товарищи-солдаты, – эти меня доконали. Потерял я веру, которую хотел сохра¬нить, потерял навсегда!
Санитарные условия в этом лагере описать невозможно, они ужасны. Много больных дизентерией, и все за¬гажено: пол, нары. Может, поэтому русских почти не вид¬но, и мы отданы во власть немецкой лагерной полиции? Все новых умерших солдат оттаскивают к вырытой на краю ла¬геря яме, засыпают хлоркой. Никто мертвых не регистриру¬ет, родственники никогда не узнают, где они лежат.
Война кончилась!
Двери в барак распахиваются, к нам влетает пленный из «Антифа» в черной форме водителя-танкиста: «Всем на по¬строение! Важное сообщение!» Сползаем с нар и идем на лагерный плац. «Какое сегодня число?» – «Вроде бы десятое или один¬надцатое мая», — отвечает Ганди. «Камрады и дорогие товарищи, – начинает один из «Антифа», очевидно, старший, – война окончена. Гросс-адмирал Дениц, возглавлявший после самоубийства Гитлера тысяче¬летний рейх, подписал безо¬говорочную капитуляцию всех немцев!» Остальные слова тонут в радостных криках многих сол¬дат. Ну, конечно, они теперь уже «товарищи»! Но вижу и уд¬рученные лица. А мы с Ганди смотрим и слушаем молча. Меня словно выпотрошили: значит, все было впус¬тую. Русские в Германии, За¬пад и Восток братаются... Теперь пропагандист из «Антифа» читает резолюцию от нашего лагеря «товарищу Сталину и советскому прави¬тельству». С помоста говорят об ис¬куплении вины упорным трудом, о дружбе с рабочим клас¬сом Советского Союза, о признании нашей вины за жестокости, грабежи, изнасилования, за выжжен¬ную землю и многое, многое другое.
Киев
До Киева мы добрались уже в июле. 2000-километровый «марш» не выдержали многие из моих товарищей. Судьба разлучила меня и с моим другом Ганди. Горе от потери друга мне придется пережить в-одиночку!
Соседа по нарам зовут Гельмут, он пробует учить меня русскому языку по газетам. Каждый вечер мы занимаемся, а на работе я пользуюсь любой возможностью заговорить по-русски, пусть хоть спросить, который час. Еще Гельмут посоветовал не под ноги смотреть на ходу, как делают многие (вдруг что-нибудь полезное найдешь), а глядеть по сторонам. Например, на бортах грузовых машин написаны номера – вот тебе и числа для упражнений в счете... У нас хорошие отношения с русски¬ми рабочими. От них перепадает табак с обрывками газеты «Правда». Из нее рус¬ские, не вынимая руку из кармана, где насы¬пана machorka, скручивают свои рapirossi. Табак я меняю в ла¬гере на хлеб и сахар.
С нами работает Лидия, русская женщина, она штукатурит потолки. Лидия часто балует меня: то принесет кусок мыла, то фрукты, вчера – пару носков, а сегодня рубаху. Лидия много рассказывает, нередко знаками, жестами. С каждым днем я понимаю ее все лучше.
Вечер, я лежу на нарах и гляжу в потолок. И вдруг меня зо¬вут – беги в контору, тебе письмо! Я помчал¬ся туда. И правда – там письмо от моего брата!
Не могу сдержать слез, ведь это первая весточка от родных! Схватил письмо, бегу назад в комнату, машу им и кричу: «Письмо пришло, письмо от моего брата, письмо из Германии!» Надо мной посмеиваются, с ума, мол, сошел от радости... Брат пишет:
«Мать в порядке, от отца вести из чешского плена. Я при от¬ступлении под Веной благополучно попал в плен к американцам, а в мае меня уже отпустили...»
Полстраницы написаны мамой, у нее дрожит ру¬ка, и я едва разбираю слова. А брат Фриц пишет о новой жизни в Германии, и мне приходится читать письмо товари¬щам вслух.
Через два дня, когда письмо побывало почти на всех этажах дома-лагеря, меня разбудили ночью. Охранник повел меня к немецкому коменданту. Тот сидит, развалившись в кресле, сосет трубку и долго молчит. Наконец: «Так, значит, ты получил письмо от брата». Я подумал, что он тоже хочет его прочесть, и уже собрался сказать, что пойду принесу. А этот тип вскакивает с места и бьет меня кулаком в лицо.
Утром допрос продолжается – только уже в подвале НКВД. «Ну, говори, в каких частях СС ты был?» – спрашивает капитан Лысенко. «Я не был в СС, я был подсобным при зенитной батарее», – отвечаю я. Невозможно выдержать слепящий свет в лицо, я прикрываю глаза рукой. И тут же меня валит на пол удар. Лысенко ругается и бьет меня в грудь так, что я сгибаюсь вдвое. Кто-то пинает меня ногами. Чувствую кровь на лице, она капает на пол. Охранник ведет меня в карцер. Боль и сон смаривают меня. Сколько спал – не знаю. Меня опять поднимают, ведут по лестнице, опять бьют, опять прожектор. Я уже потерял всему счет. Я кричу и не знаю, мои ли крики слышу или других пленных. Силы оставляют меня, и наступает глубокая ночь.
...Я пробую открыть глаза, острая боль пробегает через все ли¬цо. Наконец это мне удается. Светлая комната, я лежу в чис¬той постели, на мне белая рубаха. Это уже на небе? Правой рукой щу¬паю лицо. Левая сторона забинтована, плечо тоже, рука в бандаже. Открывается дверь, входит лагерный врач – доктор Златкис, с ней пленный санитар, и оба глядят на меня недоверчиво. Подняться я не могу, все тело ужасно болит. Но я слышу, как доктор Златкис говорит со мной: «Ты долго, долго спать, тебе очень повезло. Ты падать с высокий дом, ты счастливый, мы делать все gut. Санитар Ганс тебе по¬могать, и ты опять здоров!» Хочу о многом спросить Ганса и не могу, рот не откры-вается. Я все помню.
Ганс сказал, что у меня было сотрясение мозга. Говорить я не могу. Только через несколько дней произношу наконец первые слова членораздельно. С каждым днем это удается лучше, иногда уже по два или три слова подряд.
Хрущев
Когда меня выписывают из лазарета, уже зима. Сегодня я в первый раз вышел на работу со своей бригадой, которая ставит фонарные столбы на Крещатике. Това¬рищи меня почему-то сторонятся. Никто даже не спросит, где я был все это время, и делать ничего не дают. Но вот старший это заметил и напустился на меня – чего, мол, без дела стоишь? Работа сразу находится, и пожилой солдат, который все¬гда ко мне хорошо относился, объясняет: они боялись, что НКВД завербовал меня в доносчики. Я клянусь ему, что с НКВД никаких дел не имею. Кому-то в нашей бригаде достался от прохожего кулек с сухарями, он и мне дал немного. Так что лед сломан, я снова свой в бригаде.
А сегодня у нас было необычное происшествие. Только мы поставили очередной столб, как возле нас остановился ши¬карный лимузин, черная «Чайка». И кто из нее вышел? Никита Хрущев, генеральный секре¬тарь Компартии Украины, фактически самый главный здесь. И обращается к нам: «Как delа? Wso charascho?» Наш бригадир прямо остолбенел, а часовой стал докла¬дывать «товарищу Никите». Его охрана раздала нам махор¬ку. А Хрущев опять: «Работаете хоро¬шо? Кушать хорошо? Скоро будете – domoj» А мы киваем, благодарим его: «Spassibo, bolschoj spassibo!» Никита с сопровождающими садится в машину и – по¬ехали! Когда собравшаяся вокруг толпа понемногу расходит¬ся, часовой велит убирать инструмент, он совершенно сбит с толку: «На сегодня хватит!» О нашем происшествии момен¬тально становится известно всему лагерю, к вечеру многие уже уверены, что вот-вот нас отправят домой. Ведь сам Хру¬щев сказал!
Алеша
Вот уже несколько дней, как я работаю на аптечном складе, развожу лекарства на конной повозке по всему городу. «Караулит» меня и правит лошадью старый еврей Алеша, он веселый малый. «Здравствуй, мой до¬рогой, – приветствует он с козел друзей и знакомых, – ты сюда погляди – я еду с Гитлером!».
Однажды среди ночи я просыпаюсь, у меня жар. Но идти к врачу не хочу – такую работу потом не получишь. Алеша сразу заметил, что со мной не все в порядке. Повел меня в контору, добыл термометр. Оказалось – 39 градусов. Старик отвел меня на склад, уложил на мешки с ватой, принес воды и таблетки и куда-то убежал. Еврей, а заботится о не-мецком военнопленном, как отец родной...
Он вернулся через полчаса, с ним babuschka. Потрогала она мой лоб, подер¬жала за руку, кажется, считала пульс, и ушла. Алеша остался со мной, стал расска¬зывать: когда немцы заняли Киев, он отправил жену с тремя детьми в деревню к родственникам. И с тех пор ничего о них не знает. А сам он прятался от немцев, поэтому не попал в концлагерь и выжил.
Вернулась бабушка, принесла мне настойку. Стал пить — страшная гадость! Но часа через три лихорадка моя вдруг прошла. Пока я спал, Алеша работал без меня. Хочу его отблагодарить, но у меня ничего нет. И я решаюсь обнять Алешу. Он не оттал¬кивает меня. Отвечает: «Ты немец, но хороший мальчик».
Завтра сочельник. И ужасные мысли о безнадежности – уже второе Рождество я в плену. Прошел слух, что русские набирают добровольцев для работы в угольных шахтах.
Говорят, кто пойдет в забой, то¬го домой отпустят уже через год. Я тоже записываюсь. Поеду на шахту, хоть отец и говорил всегда, чтобы мы с братом никогда не лезли под землю. Что ж, буду горняком в четвертом поколении: забойщи¬ком был еще прадед; дед и отец работали штейгерами.
Поездом, а затем в грузовиках добровольцев переправляют в Макеевку. Здесь лагерь устроен в бывшей казарме – камен¬ные постройки, длинные коридоры с множеством комнат. В каждой живут двенадцать человек, в ней двух¬этажные железные кровати. Для каждого – отдельная! А еще соломен¬ный матрац на двух досках, две простыни и шерстяное одея¬ло. Я рад, что вызвался ехать сюда. Старший нашего вагона Макс Шик из Дюссельдорфа берет меня к себе в комнату. Мне теперь восемнадцать, а Макс намного старше, ему лет сорок или даже пятьдесят. Благодарю Бога, что попал в его руки, есть еще взрослые, которых можно уважать. Макс – пер¬вый такой за долгое время.
Расположились, и сразу на обед. Каждый при¬бывший получает новую миску и алюминиевую ложку. А вот вкусный перловый суп с ово¬щами и мясом, порция гречневой каши и 200 граммов хлеба. На раздаче никакой давки. Немецкий комендант лагеря приветствовал нас короткой ре¬чью. Он тоже Макс, Макс Зоукоп из Баварии, бывший лет-чик. Симпатичный человек, полная противоположность той сволочи в Киеве.
Первая смена
Подъем в пять утра. В умывальной комнате деловая толкот¬ня. Нам, новичкам, раздают тонкие белые полотенца. Воду надо экономить, мыла нет. В раздевалке получаем рабочую спецодежду, резиновые башмаки-чуни, похожие на лодки, и портянки. Чтобы чуни не спадали, по бокам делают дырки, продевают в них кусок детонационного шнура и привязывают к ноге. Мне вы¬дали кайлу с двумя сменными остриями и здоровенную ло-пату – грести уголь. Со всем этим хозяйством поспешаю за остальными. Без конца спотыкаюсь, каска слетает у меня с головы, лопата валится из рук, а тяжеленная лампа бьет по ногам.
Бригадир расставляет нас по лаве, каждому выделяет «пай». Дает задание: рубить из пласта уголь на глубину два метра и грузить его на конвейер. Ловко показывает, как именно это делается, и куда-то исчезает. Первым делом вешаю лампу на стойку. Лопату кладу в сторону, ведь сначала надо нарубить угля. А конвейер уже трясется и грохочет, напоминая, что мне пора начинать. Получаться стало не сразу, но часа через два я уже вру¬бился в пласт на нужную глубину и погрузил уголь на конвейер. Товарищ рядом со мной тоже управился. Я совершенно выдохся, но горжусь, что в первый же день выполнил норму.
Откуда ни возьмись – налетел наш бригадир; бранится, орет на нас – идиоты, самоубийцы! Мы не поймем, что случилось. А тот ругается вовсю, еще и рус¬скими известными словами. Кричит, скорее стойки и доски сюда – крепить кровлю, из-под которой мы добыли и выгребли уголь. После бригадир выгнал нас из лавы на штрек. И там объяснил, что мы натворили: кровля могла обрушиться и всех нас там похоронить. А откуда нам было знать? Впечатляющий урок мы получили: первая смена в шахте могла стать и последней.
Кстати сказать, обещание свое наши наниматели не выполнили: домой мы попадем еще не скоро...
«Фрейлейн» Витька
Еще до то¬го, как нас привезли в Макеевку, в здешнем лагере была группа са-модеятельности. Комендант Макс Зоукоп начал подбирать художественную бригаду. Но вот беда: в пьесах есть женские роли, а где нам взять исполнительниц?
В школе я всегда пел в хоре. К тому же у меня чистое лицо, бриться приходится всего раз в месяц. Решено, буду играть дам! И вот еще что важно: всем «артистам» разрешили не стричь¬ся наголо!
Сегодня выступаем в первый раз. Наш парикма¬хер смастерил из моих коротких волос завитушки. Художник сцены покрасил мне ноги коричневой краской, а черной провел еще сверху донизу швы, будто я в чулках. Теперь должно получиться!
Оркестр играл отлично, в зале радостный шум и аплодис¬менты. Офицеры с женами сидят в первом ряду и тоже ап¬лодируют. Только политрук не доволен. «Мало вам неприятностей в шахте, где ¬пленные работают вместе с украинскими женщинами, – ворчит он, – так вы еще наряжаете мужчин в женские одежды, подрываете дисциплину!» Вскоре грим с ме¬ня снимают, и я опять становлюсь самим собой – двадца¬тилетним парнем.
Мариуполь
С тех пор, как мы находимся в «нормальном» лагере, свои 600 граммов хлеба получаем каждый день. И без всяких очередей, в которых приходится стоять местным жителям. Жизнь налаживается, но все наши мечты – о возвращении в Германию.
Уже март. Мы с Максом празднуем мое двадцатилетие вдво¬ем. Что ни день, то новые слухи: кто-то уверяет, что Сталин распорядился отправить всех пленных домой до 31 декабря 1948 года. А то вдруг всем, кто родился или жил в Берлине, велят зарегистрироваться. Им выдают новое обмундирование, и они строем покидают лагерь. Вернувшись из плена, я узнал, что берлинцы действительно поехали домой. Это Ульбрихт уговорил Сталина отпустить их.
В конце августа по лагерю разносится долгожданнная новость: пора готовиться к отправке на Родину! Полит¬рук на инструктаже хвалит нас за хорошую работу, за дисциплину в лагере; объясняет, что везти нас через Польшу всех разом опасно: там на железной дороге бывают нападения вооруженных банд. Поэтому решено отправлять нас группами по 100-150 человек на судах из портов Черного или Азовского моря. Так мы попали в Мариуполь. «На несколько дней, пока не будет укомплектован корабль». Никто из нас даже предположить на мог, что ожидание растянется на целый год.
Девять человек, меня в том числе, назначили работать при управлении лагеря. Я уже могу читать и писать по-русски, и Natschalnik берет меня в «от¬дел труда и нормирования».
Чем я только ни занимался за эти че¬тыре года! Рисовал плакаты, обивал кирпичи, был каменщи¬ком и штукатуром, строил дорогу, монтировал фонарные столбы, чистил уборные, работал на шахте забойщиком и подручным слесаря, играл женские роли на сцене – и вот те¬перь я «нарядчик». Моя новая обязанность – распределять людей по цехам и разным работам.
Хозяйство у нас большое: военнопленные трудятся на Мариупольском металлургического заводе им. Ильича. Цеха работают днем и ночью. Я разрываюсь между конторой и заводом: надо привести в порядок запущенную документацию и всегда знать, что происходит в цехах. А еще мне выдают пропуск, чтобы я мог передвигаться по территории.
Нина
Этот ноябрьский день я не забуду никогда. Я искал начальника электриков. На улице холодно, я замерз и забежал на заводскую электростанцию. Начальника нашел в энергодиспетчерской – в комнате, где две молодые женщины записывают показатели со щита в какие-то формуляры. Меня усадили за стол, да¬ли чашку крепкого чая. Михаил Михайлович диктует мне, кто из рабочих ему нужен. Пока я записываю, начальник беседует с женщинами, и я слы¬шу, что их зовут Нина и Нелли. У Нины темные волосы с мед¬ным отливом, очень красивое лицо и ясные голубые глаза. Ничего, что я на нее так часто смотрю? Со мной что-то про¬исходит, я ощущаю какую-то никогда не испытанную преж¬де симпатию к ней. Снова и снова стараюсь поймать ее взгляд, когда она отворачивается от пульта...
Целый день не вы¬ходит она у меня из головы, я уже размышляю, как мне по¬пасть сюда еще раз, чтобы не бросалось в глаза, что это толь¬ко из-за Нины. Это любовь меня поразила, что ли?
К счастью, предлог зайти на электростанцию у меня вскоре появляется. Подхожу к двери, сердце коло¬тится так, что вот-вот выскочит. Господи Боже, сделай так, чтобы Нина была здесь и чтобы она заметила мои чувства! Стучу в дверь, никто не отвечает. Открываю дверь и вхожу, Нина и Нелли там! От растерянности и возбуждения едва бормочу оправдания. Девушки усаживают меня пить чай. Нина расспрашивает про меня и про лагерь: сколько мне лет, когда попал в плен, знаю ли, что с семьей. Я охотно рассказываю, она с интересом слушает.
Но пора и честь знать. Нина пошла провожать меня к двери. И тихо сказала: «Do poslezawtra!» Послезавтра! Неужели она заметила, как я на нее смот¬рел, как ловил каждое ее слово?! Это замеча¬тельно, я хочу обнять каждого, кричать на весь мир: «Нина, я тебя люблю!»
Я хорошо понимаю, что нам нельзя бросаться в гла¬за: это опасно и для Нины, и для меня. Мы договариваемся о «сигналах». Например, уронить ка¬мень, подходя к двери, так чтобы Нина могла услышать. И если «воздух чист», Нина мне откроет, а если дверь останется закрытой, значит, они с Нелли не одни. Еще Нина показывает большой желез-ный шкаф. Туда можно спрятать полушубок, а то и спрятать¬ся самому, если неожиданно придет кто-то посторонний. Не могу описать свои чувства, я просто счастлив, очень счастлив, ужасно счастлив!
Новый 1949 год
Новогодняя ночь – особенная! Ноч¬ная смена собирается отметить праздник. В литейном цеху изготовили что-то вроде колокола, русский крановщик помог подвесить его перед механическим цехом. Если по этой штуке ударить кузнечным молотом, слышен глухова-тый, но сильный звук. И в полночь раздался праздничный звон. Русские рабочие тоже выходили из цеха посмо¬треть и послушать. Показался и покачал головой даже на¬чальник литейного цеха.
А я пошагал на электростанцию. Не всегда можно понять, как у Нины меняются смены, но я очень надеюсь – а вдруг имен¬но сегодня, в новогоднюю ночь, я смогу быть вместе с ней! Я подошел к двери, достал камень, уронил и подвигал его ногой во все стороны, чтобы было громче... И дверь распахнулась! Нина в шубе и меховой шапке бросилась ко мне, обнимает меня и нежно целует. И тут же подхватыва¬ет под руку и тянет в сторону. «У меня есть время!» — шеп¬чет Нина, и мы чуть не бегом спешим к заводской амбула-тории. Там работает Нинина подруга Александра, она врач. У нее можно остаться на ночь, и никто не поме¬шает.
От волнения я даже не сумел помочь Нине раздеться; не просто от волнения, конечно, а потому что это в первый раз. А Нина помогает мне скорее сбросить с себя одежду и пер-вая ныряет под одеяло; я туда же к ней, моей Нине. Прижи¬маюсь к ней всем телом, целую ее в губы, в глаза, но что де¬лать дальше? Нина все понимает и осторожно берет дело в свои руки. Я счастлив и благодарю Бога за такой чудесный дар любви, за такую на¬граду после всех перенесенных мучений. Это же просто чу¬до – первая любовь, да еще в плену!
В лагере
У нас ощущает¬ся запах кофе! Неужели повар устроил сюрприз в честь Нового года? Все верно, это настоящий кофе, и каждый получает еще по куску сладкого пирога. Никто не понимает, как это воз¬можно. Но Макс Шик знает ответ: повар несколько недель копил запас муки и сахара, а каж¬дый из нас недополучал по десять граммов. Когда про¬дукты привозят на такую компанию (нас ведь в лагере две с лишним тысячи человек), этого никто не замечает.
...Наконец я остаюсь с Максом один и просто не могу удер¬жать события прошедшей ночи в себе. Не подробности, ко¬нечно, а про то, как Нина ждала меня на электростанции. Макс ничего не спрашивает, он только обнимает меня и просит не рисковать собой и Ниной. Потому что, если про женщину узнают, что у нее с пленным недозволенные отношения, ее стригут наголо и отправляют в штрафной лагерь, откуда она не выйдет много лет. Так что лучше три раза по¬думать, чем один – дать себя застукать.
Трудно поверить, но в лагере – богослужение! Это первый раз в плену. Наш зрительный зал полон. Несмотря на все пере¬несенное, многие солдаты не по¬теряли веру в Бога.
Я помню, как на страшном пешем мар¬ше до Ченстоховой не раз усомнился в Господе Боге: как он мог допустить такую бесчеловечность? И вот я жив, влюблен, счастлив... Я благодарю Бога за все его дары. И уже сейчас страшусь того дня, когда нас освободят из плена, отправят в Германию, и я должен буду расстаться с Ниной.
11 марта 1949 года: я – совершеннолетний!
Всю неделю было очень много работы и я не смог увидеться с Ниной. А сегодня Макс принес мне с завода письмо с фотографией от нее: «Мой любимый, скоро твой день рождения, и я тебя поздравляю. Благословляю тот день, в который ты родился. И лучше дня в истории не бы¬ло, и природа никогда ничего не сделала разумнее. Хочу пожелать тебе: любить меня,почаще встречаться со мной, чтобы я любила тебя, и т. д. Я всерьез хочу, чтобы не касались тебя никакие беды. Я сделаю все, что зависит от меня, чтобы ты, мой хороший, был счастлив. И дарю тебе все, что у меня есть, – свое тело и свою душу. От тебя прошу одного – думай почаще о своем здо¬ровье и больше люби себя».
В этом письме нет обращения по имени и подписи тоже нет. Из осторожности оно написано чужой рукой. Фотографию Нины и это единственное письмо от нее мне удалось проне¬сти через все проверки. Я долго искал место, где бы можно было прятать фотографию и письмо, пока мне вдруг не при¬шло в голову – приклеить к карманному зеркальцу с задней стороны! Фотографию, правда, пришлось немного подрезать с краю, а листок сложить вчетверо, но с помощью кусочка картона и изоляционной ленты все получилось. И уж как там ни будет дальше, а по своей воле я с этим моим сокровищем не расстанусь!
Из письма брату:
15 мая 1949 г., Советский Союз
«Пусть дойдет к вам поскорей этот воскресный привет. Я только что вернулся с футбольного поля. У нас были гости из соседнего лагеря. К сожалению, наша команда проиграла 0:2. Тысяча приветов, целую вас. Ваш Вилли».
Сегодня был уже тре¬тий футбольный матч, и каждый, кто хотел, мог идти смот¬реть. Футбольная площадка в нескольких минутах ходьбы от лагеря, сопровождение – всего несколько солдат. Во вре¬мя игры часовых почти не было видно; может быть, среди зрителей, в гражданском? Хорошая была игра, без грубостей, и местный русский судья умело держал обе команды в рам¬ках. Футболисты из другого лагеря пошли после игры к нам, вымылись в душе, походили по территории. Многое их удивило. И то, что у многих наших – приче¬ски, а уж про мои рыжие кудри сколько было сказано. А как они были удивлены нашим театром! И большая столовая, и зрительный зал, и наш «зоопарк», живой уголок, – все это казалось им чудом. Даже столярная и механическая ма¬стерские, не говоря об ужине, которым их накормили. А был-то всего-навсего обыкновенный перловый суп. Гово¬рили, что у них в лагере постоянно одно и то же: капуста во всех видах.
День рождения Владимира Степановича
10 авгу¬ста у начальника лагеря Владимира Степановича юбилей, и лагерь, то есть мы все, подарит ему автомо¬биль! Что за «тележка» это будет? Максу известны все подробности, потому что он ко¬вал у себя на работе в кузнице детали для этой машины.
За забором лагеря свал¬ка металлолома: пришедшие в негодность, ра¬зобранные машины и другое железо. В этой куче наши умельцы отбирали разные детали, а потом из них мастерили легковой автомо¬биль. Самые большие трудности были с покраской частей кузова – ведь настоящий лимузин должен блестеть! Но и с этим справились, помог кто-то из русских офицеров. Осталось только отполировать его, а в ос¬тальном – машина уже на ходу. Эрвин Шипански, лагерный мастер на все руки, уже опробовал ее. Все это пока что держится в тайне, чтобы потом получился сюрприз.
Если правда, что в октябре мы по¬едем домой, будет действительно прекрасный прощальный подарок человеку, который сумел превратить лагерь в оазис человечности, сумел руководить им, быть нашим покрови¬телем в нелегкой жизни за колючей проволокой. Если срав¬нить с другими лагерями, сразу понятно, как много сделал для нас Владимир Степанович: лучшее, чем в других лагерях, пита¬ние, места общего пользования и санитария; зимняя одеж¬да для всех; репродукторы с музыкой и объявлениями в каж¬дой комнате; распределение по цехам по усмотрению бригадиров из пленных и благодаря этому – благо¬получное положение лагеря с финансами; оборудование ла¬зарета, выходные дни на тяжелых работах, почта от нас в Германию и к нам из дому...
...Сколько раз уже я ломал себе голову над тем, существует ли возможность не расставаться с Ниной, быть с ней вместе до конца наших дней. Остаться здесь после пле-на – или, может быть, увезти Нину с собой? Наивно все это, вот что... Ведь без разрешения властей она не может по¬ехать даже в другой город. Если бы хоть какая-ни-будь возможность для Нины поехать вслед за мной, когда меня отпустят из плена, – вот это было бы самое лучшее!
Говорит со мной сегодня Нина только об одном; она хочет ребенка. И не желает понять, что я не хочу оставить ее с ре¬бенком одну, оставить ребенка без отца. Объяснить ей это не удается, никакие доводы не действуют. «Хочу от тебя ре¬бенка, Витюша, вот и всё! Я и так давно знаю, что, если узнают про нашу любовь и встречи, зашлют нас в лаге¬ря в Сибирь, и никогда мы больше не увидимся. Я сначала тоже строила себе иллюзии, а теперь вижу, как оно есть на самом деле. А тебя я очень люблю и хочу держать на руках дитя от тебя!» И так час за часом, почти до полуночи. Наверное, сего¬дня я сдался.
Начальнику лагеря Владимиру Степановичу – 60 лет. Мы по¬весили объявление на красной доске и сообщили по лагер¬ному радио: всех, кто не на заводе, приглашают прийти на празднование.
Ночью Эрвин выкатил главный подарок на плац, его помощники живо сколотили укры-тие, чтобы не было видно, что за сюрприз там прячется. Плац полон. Комендант Макс Зоукоп отправился за нашим отцом-командиром, привел его, усадил в кресло на трибуне и сразу стал чи¬тать поздравление. А затем взорам собравших¬ся предстал отполированный до блеска легковой автомо¬биль, замечательное изделие в единственном экземпляре! Владимир Степанович так удивлен и растроган, что по его щеке сбегает слеза. Плац вовсю аплодирует и орет в тысячу глоток немецкое привет¬ствие юбиляру: «Многая лета, многая лета, трижды ему – ура!» Зоукоп ведет именинника к машине, Эрвин садится за руль, машина трогается с места и делает круг почета. Аплодисменты не умолкают... Потом Эрвин выезжает за лагерные ворота и ведет ма¬шину к дому Владимира Степановича. Офицеры вокруг нас оживленно обсуждают такое необычное и самостоятель¬ное «мероприятие» военнопленных. Что ж, мы здорово удивили начальника лагеря, он, что называется, потерял дар речи, только повторял: «Спасибо! Большое спасибо!»
Но мнения наших бывших солдат о подарке разделились. Одни обрадовались, потому что от души благодарны Влади¬миру Степановичу. Другие против любого подарка на-чальнику и преодолеть свою ненависть ко всему русскому уже не могут. Да, в плену мы хлебнули сначала немало ужа¬сов. В том числе, жестокость и ненависть русских ко всем нам, немецким солдатам, за разрушенные дома, за погиб¬шие семьи. Можно ли упрекнуть их за это? Но сегодня было положено начало другому: перестать не¬навидеть друг друга; стать снова людьми; об¬рести надежду, что войны никогда больше не будет.
Расставание навсегда
Полтора месяца мы готовили вагоны к отправке в Германию. Сначала им нужна была капитальная уборка – хотя бы дерьмо выскрести. Потом добывали доски, сколачивали нары, прочищали клозеты. Народ вышел, как на субботник, – домой всем поскорее хочется! Спросили «охранников», не хотят ли и они потру¬диться на общее благо. В ответ – такие любезности, каких раньше от этой публики слышать не приходилось. Макс знает от коменданта, что наш отъезд назначен на де¬сятое или двенадцатое сентября, нас отправляют партиями. Я до последнего дня не уверен, попаду ли в список тех, кто едет домой.
На заводе появились новые рабочие. Одна сверлильщица стала расспрашивать про лагерь: про условия там, сколько дают хлеба, какой суп. А про себя рассказала, что живет в лагере, там сотни жен¬щин, большинство вернулись с принудительных работ из Германии, и вот теперь опять... «А ты, – говорит, – пер¬вый пленный, с которым я здесь разговариваю, нам не раз¬решают».
Лагерь похож на растревоженный улей. Все торопятся, на плацу беготня, вещевой склад работает полным ходом – вы¬дают новое обмундирование. А старым барахлом тут же на-бивают автофургон, на котором в лагерь привозят хлеб. Приехал фургон со сладостями, печеньем, конфетами, шоколадом и с вином. Представляете себе, вино! Ну и раз¬ные прохладительные напитки, и хлебный квас, он немно¬го похож на пиво.
Последнее время нам выдавали получку, так что деньги у всех были. Некоторым вино не пошло впрок, их пришлось уводить и укладывать спать. Офицеры на это, можно сказать, не обращали внимания, буфет не за¬крыли, и он торговал, что называется, до последней бутыл¬ки. Хорошие проводы перед отъездом!
Но я не могу уехать, не попрощавшись с Ниной! Стоп, а су¬мею ли я найти ее домик от лагеря? От завода – еще нашел бы, но от¬сюда, да в темноте... Я двинулся вдоль рельс по направлению к заводу – он-то ярко освещен. Шел долго. Когда показалась первая улица, свернул в нее. Прошел еще немного, и – вот здорово! – опять железнодо¬рожный путь. Чувствую, что это та самая ветка, вдоль кото¬рой мы с Ниной пробирались от заводских ворот к ней до¬мой. Пошел вдоль нее и увидел издали ее домишко, его ни с каким другим не спутаешь. Стучу в дверь, колочу сильнее, и вот дверь приоткрыва¬ется, за ней – Нина! Увидела в щель, что это я, едва не за¬кричала: «Что случилось, мой любимый, почему ты но¬чью?» «Объясню потом, а сейчас одевайся скорей и пошли! – шепчу я. – Это мои последние часы в плену, я еду домой. Идем скорей, до рассвета можем пробыть вместе!»
Уж не знаю, сразу ли она поняла. Но мы уже шагаем к запасным путям, где стоит наш состав. Обратная дорога проще и быстрее, Нина здесь луч¬ше меня разбирается. Только теперь до меня дошло, как я опять рисковал: любой бы понял по моему мундиру, что я – пленный немец. Ладно, пронесло! И вот я уже устраиваю возле вагона, со стороны кукурузного поля, уютное «гнездо» из стеблей кукурузы, а укрыться мож¬но моим мундиром и Нининым пальто. Да и не важно все это, главное – мы проведем эти часы вместе!
Тихая ночь, с Азовского моря веет теплый ветерок. Я рассказываю Нине, как получилось, что меня внесли в список уезжающих. И как я отсюда добирался к ней, чтобы попрощаться... А Нина пла¬чет. От радости, что свиделись, от волнения? Или от груст¬ной неизбежности прощания?
Нежные слова сквозь слезы, последние объятия, и наступа¬ющий рассвет возвращает нас к суровой действительности. На путях, по ту сторону поезда, уже появляются люди. Еще один, теперь уже самый последний, поцелуй, – и я забира¬юсь в вагон, задвигаю за собой дверь. Состав трогается, и бурное ликование едущих доносится из всех вагонов. А Нина бежит вдоль кукурузного поля за поездом, я машу ей рукой, пока вижу ее. Прощание навсегда...
************************************************************************************************************************
![[?]](/ajax_preview_window/view.gif)
ещё и так классически...ты же понимаешь, у меня жена 
бедная Нина
